Истории взлётов-и-падений - едва ли не самый популярный жанр, в котором снято бесчисленное множество фильмов (особенно биографических). Гораздо хуже разработан рудник с историями падения маленького человека - темой, в которой именно русская литература традиционно впереди планеты всей. Поэтому, узнав, что Алексей Балабанов снимает фильм по культовой в медицинской среде книге, - "Записки юного врача", - я дождался премьеры и, предварительно освежив в памяти первоисточник, потрусил смотреть, как было заявлено, "вольную экранизацию".
Где-то уже упоминал, что перед просмотром любого фильма читаю самодельную мантру, избавляющую от предвзятостей и позволяющую воспринимать картину незамутнённым сознанием. Так было и в этот раз, поэтому не буду упоминать о, говоря мягко, недоумении, которое вызывает у меня фамилия "Балабанов" после его предыдущего фильма, снятого в жанре антиискусства. Тем более, что, забегая вперёд, в данном случае всё куда более радужно (хотя бы потому, что хуже предшественника быть не могло).
Михаил Афанасьевич Булгаков - писатель очень атмосферный. Каждая его книга - мир определенным образом подобранных слов, создающих некую неосязаемую материю. Именно эта эфемерная составляющая, подобно воскрешающим события запахам, в первую очередь всплывает в сознании при упоминании названий булгаковских произведений даже раньше, чем образы героев. Есть ли атмосфера в фильме? О, да! Вязкий дух провинциальной больницы, куда привозят лечить или умирать, окружает зрителя сразу, с первых кадров. Мысль о том, что это всего лишь актёры в декорациях, кажется кощунственной - настолько подмостки фильма пропитаны спокойной провинциальной безысходностью.
Другой вопрос - булгаковская ли это атмосфера? Рискну заявить (и далее - доказать), что таки нет. Подобрали актёра, образом схожего с молодым Булгаковым. Даже изменили имя героя на Михаила. Но вместо будничного тона оригинала (а как ещё врач может рассказывать о своей работе?) получилось истеричное, натужное повествование, ежепятиминутно прерываемое заставками с объявлением названия новой главы.
К концу фильма становится понятно, что вся фактура оригинала выхолощена. Детально сняты лишь профессионально описанные Булгаковым сцены родов, ампутации, трахеотомии и вообще всё то, что позволяло привнести в кадр изрядную натуралистичность, избежав таким образом обвинения в нарушении неписанной этики кинематографа (эх, где же в наши дни пятисекундный голливудский лимит на поцелуй...) Но этот натурализм - ради натурализма, и более ничто. Да, мальчики-девочки, узнающие жизнь преимущественно с компьютерных мониторов, будут шокированы и даже, возможно, проблюются, а потом расскажут друзьям "какая это жесть". Люди, видевшие более серьезные проявления жизни - недоуменно пожмут плечами. Всё-таки развороченные мышцы, скрипение распиливаемой кости и разрезаемое крупным планом горло - не те способы, которыми сильные эмоции вызываются у искушённых зрителей. Не говоря уже, что болезненное смакование подобного натурализма - плохой тон в любом искусстве. Но зрителей-потребителей многократно больше, чем зрителей-ценителей. Поэтому неминуемо принесёт коммерческие плоды сделанная Балабановым ставка на плохой вкус массового зрителя и на любовь обывателей к эпатажу.
Падение героя от унитаза в господском нужнике до очка в психиатрической лечебнице - очевидно. К внешней стороне персонажа претензий нет - герой осязаем и, если бы не излишне нервный нажим режиссёра на кровь и блевотину, было бы даже страшно. Но душа героя при этом остаётся в потёмках - психология персонажа намечена топорно. А главным "действующим лицом" зачем-то становится вынесенный в название морфина гидрохлорид. Это уже не так интересно. Ну, разве что для химиков.
Возможно, не хватает авторского текста? Здесь позволю себе процитировать Булгакова:
Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разложил все эти английские прелести в косом золотистом луче и только что отделал до глянца правую щеку, как ворвался, топоча, как лощадь, Егорыч в рваных сапожищах и доложил, что роды происходят в кустах у заповедника над речушкой. Помнится,я полотенцем вытер левую щеку и выметнулся вместе с Егорычем. И бежим мы втроем к речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куп лозняка, - акушерка с торзионным пиннцетом, свертком марли и банкой с йодом, я с дикими, выпученными глазами, а сзади Егорыч. Он через каждые пять шагов присаживался на землю и с проклятиями рвал левый сапог: у него отскочила подметка. Ветер летел нам навстречу, сладостный и дикий ветер русской весны, у акушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узел волос растрепался и хлопал ее по плечу.
Подобное искрящееся комизмом описание разрушило бы столь последовательно нагнетаемую Балабановым чернушную мрачность. Может, поэтому ни закадровый текст, ни многочисленные обрывочные записи дневника в фильм не вошли.
Булгакову, на мой взгляд, повезло с экранизациями: "Бег", "Собачье сердце", "Белая гвардия" экранизированы в высшей степени достойно. И, что немаловажно, - весьма бережно. Всё-таки это тот калибр писателя, при использовании произведений которого для фильма надо бы любить не себя в Булгакове, а Булгакова в себе. Здесь сложилось впечатление, что прикрывшись с одной стороны Булгаковым, с другой - Бодровым-младшим, Алексей Балабанов зачем-то снял еще один гимн рафинированному патологическому натурализму.
Личная оценка:
(3/10)PS: еще один штрих. Добрые люди подсказали - не было в 1917 году пластинок с записями Александра Вертинского. Да, Вертинский был уже популярен, но грамзаписи с его песнями появились значительно позже.
Это даже не придирка, а так - штрих, иллюстрирующий отношение режиссёра к своему детищу и к зрителям. Для сравнения известный факт: Алексей Юрьевич Герман как-то уволил ответственного за реквизит, обнаружив на столе в кадре спичечный коробок, не соответствующий времени, в котором происходило действие сцены. И, чёрт возьми, он был совершенно прав.
